Судьба бесприданщика

[Kaiser Reinhard]

Взято тут: www.proza.ru/2009/06/14/630
Это просто офигительно! Вся сумма превосходных степеней одним словом не отражается... Называется, нехай все авторы фанфиков идут прыгать с моста, вместе с поклонниками фильма "Жестокий романс"
Мне пох. Оно того стоит. Попробую процитировать часть тут...



СУДЬБА БЕСПРИДАНЩИКА

–…А ты, братец, гомыру-то по бутылкам разлей, - говорил в тот вечер Карандышев кабатчику, - да не вздумай, упаси тебя Бог наклеивать на бутылки этикетки от «Мадеры», или от «Шустова» какого-нибудь. Наклей этикетки со словом «Гомыра волжская» – вон, пусть твоя младшенькая от руки их чернилами напишет. Что, не веришь, что наши тузы от купечества эту гадость пить будут? Будут, братец мой, будут хлебать, как миленькие! И даже сам Сергей Сергеевич будет пить, да нахваливать, это я тебе говорю, чиновник 13-го класса Никколаус Карандышеff!…

* * * * * *

…Разукрашенный по случаю торжества, новый четырёхколёсный пароход «Ласточка» - краса и гордость волжской торговой флотилии, призывно покачивался на волнах перед бряхимовской пристанью, ожидая гостей. Герой дня, Николай Капитонович Карандышев расположился на верхней палубе в уютной тоннетовской качалке; бившие в борт волны наводили мысли о тошноте и дальних путешествиях, но припасённый заранее мерзавчик «монополки» и дюжина гаванских «Боливаров» пока спасали положение. Время от времени Николай Капитонович нервно отрезал кончик очередной сигары острым краем шпаги, позаимствованной по случаю свадьбы у приятеля, чиновника по особым поручениям Эраста Фандорина, и бросал отрезанный кусочек за борт, на корм волжским осетрам, нервно при этом бормоча под нос: «Не доставайся же никому!»

Со стороны Соборной площади донёсся грохот копыт и постукивание о булыжи колёс пролётки. «А вот и первый гость к нам спешит, - подумал Карандышев, - блин, пароход пыхтел, колесы тёрлися, вот мы не ждали вас, а вы припёрлися!»… Тем временем, роскошное ландо, запряженное парою гнедых владимирских рысаков, выскочило с Вознесенского проспекта на набережную. Придерживая двумя руками белоснежный цилиндр, седок что-то прокричал вознице, и, пошатываясь, судорожно глотая воздух, буквально вывалился на пристань – от неизбежного падения его спасла только тяжёлая дубовая трость с серебряным набалдашником, на которую он опёрся всей тяжестью могутного тела.

«А вот и товарищ Паратов, - подумал Николай Карандышев, лениво сплёвывая за борт очередной сигарный черешок. – Лихо же он от собора своего ваньку гнал, аж лицом зелен весь… Постойте, судари милосердные, кого ж он мне личностью-то своей зелёной напоминает? Дай Бог памяти… Ага, вспомнил! Того самого лицедея, который прошлой осенью был у нас в городе в труппе бродячего цирка! И которого ещё Его превосходительство Генерал-губернатор приказал выпороть на рыночной площади, за то, что, мерзавец, позволил себе изображать Государя Императора! Никиткой того ублюдка звали, Никиткой, - а вот по фамилии как - забыл!"

Карандышев едва заметным движением запустил руку в жилетный карман, любовно погладил большим пальцем корешки паратовских долговых обязательств, и, поправив на воротничке муаровую владимирскую ленту, впервые за этот сумасшедший день почувствовал себя спокойно и непринуждённо. Пальцы ног совершили в недрах узких лакированных туфель какое-то еле заметное движение, кадык дёрнулся из под тугой орденской ленты, и, наконец, оказался на свободе; Карандышеву вдруг стало хорошо, так хорошо, как не было уже давно. «Это просто замечательно, что Лариса спустилась в каюту гримировать синяки – подумал он, - незачем ей видеть нашего Сергей-Сергеича таким зелёным и облезлым. Да и гостям совершенно не стоит знать о наших маленьких забавах в постели – не доросло ещё наше волжское купечество до эстетики Мозоха и маркиза де Сада… О, Русь! O Russ!…

…Тем временем с трапа, ведущего с пристани на борт «Ласточки», донеслись сочные ругательства, заслышав которые, паратовский извозчик зарделся и стал что-то внимательно высматривать в заволжских далях. «Ага, кажется наша буржуазия уже подскользнулась на тухлых перепелиных яйцах! Молодец, Прошка!» – подумал Карандышев, гостеприимно наливая первому гостю полный стакан пресловутой «Волжской гомыры» и пододвигая блюдо чёрной каспийской икры, обильно политой тем же неизвестным злодеем Прошкой просроченным касторовым маслом.

–А-а-а!!! К нам приехал наш любимый!… - заорал Карандышев, едва паратовская морда в белом цилиндре появилась из за борта, - Сер-Сер-Сер-Геевич да-арагой! – грянули разместившиеся на нижней палубе цыгане, отрываясь от увлекательной процедуры выпаривания опия из астраханских арбузов, - Ну, давай, Серёжа,/ плюнь-ка всем нам в рожу!/ Плюнь нам в рожи, плюнь нам в рожи,/ ежели жизнь дорога!

Ещё не окончательно пришедший в себя после скоростной гонки по Вознесенскому проспекту, ошеломлённый карандышевским гостеприимством, неверною ногою ступил Сергей Сергеевич Паратов на палубу своей – ещё вчера своей – «Ласточки»; бессонная ночь давала себя знать… Перед глазами Сергея Сергеевича плясал хоровод обнажённых девиц, каждая из которых была, как две капли воды, похожа на Ларису Дмитриевну; девки размахивали долговыми расписками, что-то пели – это Паратов точно знал, - на коми-пермяцком языке… Трясущеюся, плохо слушающейся рукою Сергей Сергеевич схватил гранёный стакан, любезно придвинутый Карандышевым, судорожно опрокинул в рот его содержимое, и…

…Лохматый шмель – на душистый хмель, цапля серая – прямо в рай… Ныне, Господи, отпущаеши душу раба Твоего Сергея, второй гильдии купца Паратова… Не доставайся ж никому!…
–Что это было? – задыхаясь от ожога, ловя воздух обожжённым горлом, и снова задыхаясь, выдавил из себя Паратов.

–«Волжская гомыра», крепость 40 градусов, специально у петербургского учёного господина Менделеева рецепт выписал! Что, забористая? – осклабившись, спросил Карандышев, - Вот, думаю монополию организовать, благо, денежки есть, а если что – Кнурова найму, пусть по трактирам ходит, рекламирует! А, кстати, вот и он!

В этот момент с пристани донёсся истошный визг – то взвизгнули полозья кнуровских саней; упрямый старообрядец ездил на них круглый год, почитая (и не без оснований!) колёсный транспорт «антихристовым средством передвижения».

–Ну что, мироед-угнетатель, шевели булками, как говаривал старина Парацельс, подымайся быстрее! – зло и задорно окликнул Карандышев старика, - сегодня новопожалованное дворянство российское гулять изволит! И тебе нальют, если чавкой хлопать не будешь!

–Эт-то, я извиняюсь, многосмердящая жаба болотная чтой - то проквакать изволила, или это ты, Коленька, в остроумности красноречия испражняешься? Н-ну да я тебя прощу, засвидетельствуй токмо нелицемерно, что это лишь шутка юмора была – последние слова купчина уже произносил, прогибая короткими ногами обшивку палубы, жалобно скрипевшую под неполным десятком пудов его веса, - да налей мне беленькой, из уважения к сединам старческим, да нашим обычаям…

–Гляди, Серый, и охреневай, как старообрядец традиции свои сейчас нарушать будет – хитро подмигнул Карандышев ещё не окончательно пришедшему в себя Паратову, и, до краёв наливая стакан уже известным читателю термоядерным пойлом, обратился к новоприбывшему гостю:

–А то правду говорят, что в Нипонии мужики своих баб ублажают, подставляя пузо Восходящему Солнцу, и читая наизусть сто восемь хвалебных хокку своему Микадо? – лицо Карандышева выражало при этом совершенно искреннюю заинтересованность, - или гнусно солгал дружище мой, статский советник Эраст Петрович Фандорин?

–Да ты, никак, совсем на радостях счастья ополоумел! – взревел Кнуров, поднося к спрятавшимся в густой бороде губам стакан с карандышевской отравой, - да ведаешь ли ты в разумении своём, что токмо свистнуть мне, и узнаешь ты суть смысла, в постижении многолютых испытаний, чмо позорное?! Ибо длинный язык ведёт к мучительной пагубе от рук злодеятелей зело свирепых, тако что фильтруй базар фильтром аглицким, вражина! – на последних словах содержимое стакана полетело в кнуровскую глотку, а сам стакан исполнил сольный реквием, разлетаясь на палубе «Ласточки» на мириады маленьких слезинок.

–Александр Македонский, безусловно, великий полководец, но зачем же стулья ломать?…- угрюмо пробормотал Карандышев, вспоминая кого-то из античных авторов, и тут же, меняя тон, обратился к старику Кнурову, тщетно ловившему ртом воздух и утиравшему неожиданно навернувшиеся слёзы. – Ты не сердись, старина, закуси лучше. Просто у нас тут с Сержиком спор вышел: ежели, предположим, решил бы ты мне рогов наставить с супругой моей, Ларисой Дмитриевной, то в какой позе стал бы ты акробатикой заниматься? Ведь если такого жирного борова на женщину сверху положить, то, ведь, чего доброго, раздавит, верно ведь, Сергеевич?

Ещё не отошедший от всех треволнений последнего получаса, Паратов, с трудом заставивший своё нутро успокоиться и перестать отдавать волжским карасям сегодняшний завтрак, вцепился до хруста суставов обеими руками в набалдашник трости, и зажмурив глаза, выдавил из себя: - Всенепременно раздавит…

–Ах, и ты уже здесь! – маленькие глаза Кнурова метали молнии в сторону извечного своего конкурента, и в этот раз поспевшего на место раньше Мокия Парменыча – вновь ты снова становишься на пути моей дороги, онаний молокососный! Да я тебе…- неизвестно, какие бы ещё проклятия обрушил бы на и без того больную паратовскую голову совершенно взбеленившийся старообрядец, в чей желудок уже предательски проникла щедро сдобренная касторовым маслом икра, но в этот момент к пристани, одна за другой подкатили ещё несколько колясок.

* * * * *

Грациозно покинув экипаж, на пристань ступил Предводитель уездного дворянства князь Марлен Револьтович Лесбийский, и неторопливо засеменил в сторону сходней. Покинув свою роскошную колымагу, двинулся к пристани грузный настоятель Вознесенского собора отец Нахрапий, не далее, как сегодня утром обвенчавший молодых; ему в кильватер пристроился протодиакон Смуродион – недоучившийся семинарист, про которого в городе болтали всякие гадости: что, мол, раньше был он не то католиком, не то вовсе нигилистом, что из семинарии выгнан был за курение табака, что тайно сожительствует он с унтер-уфицерской вдовой Миленой Булкиной и ещё много чего – но, конечно, всё это было гнусной клеветой…

Прибыла и сама Милена Акакиевна Булкина – наипервейшая в Бряхимове портниха, гадалка, повивальная бабка, сваха, сводня, процентщица, плакальщица, травница и сплетница. Её маленькие поросячьи глазки светились азартом в ожидании скандала: уж кто-кто, а Милена Акакиевна была в курсе карандышевских приготовлений к свадьбе – приглашая её, Николай Капитонович делал недвусмысленные намёки на то, что «будет интересно»…

На наёмном извозчике подкатил репортёр светской хроники из газеты «Бряхимовские ведомости и мировые репортажи» Берендей Абрамович Халдеев – писака дотошный и въедливый. При расплате с лихачом вышел у него конфуз: ванька настаивал, чтобы седок заплатил ему по двойному тарифу, мотивируя свои требования невыносимым запахом, исходившим от Берендея.

–Так ведь не сам же я себя этими помоями окатил! Отец Нахрапий! – кинулся Халдеев с жалобами к священнику, - когда же, наконец, приструните Вы своего юродивого? Опять он мне весь костюм испакостил!

–По мощам и елей! – не оборачиваясь, ответил на стенания уездного борзописца батюшка, - впредь будешь знать, как о Святой Церкви писать всякие непотребства!

К чести Берендея Халдеева следует сказать, что гадостей о Святой Церкви он в жизни своей не писал, просто у настоятеля Вознесенского собора было стойкое предубеждение против прессы и журналистов. Видимо, этим и объясняется тот факт, что живший при нашем кафедральном соборе юродивый не упускал случая «благословить» Берендея Абрамовича всякий раз, когда тот оказывался поблизости
.
Юродивый этот был в Бряхимове личностью знаменитой: бывший мелкий лавочник, впавший в буйное помешательство, Порфирий Иванович Корнеев, круглый год ходил он в одних подштанниках и проповедовал некое экзотическое учение, суть которого сводилась к необходимости обливаться каждый день ушатом помоев… Среди некоторой части бряхимовских обывателей укрепилось мнение, что Порфирий Корнеев – святой угодник, а обливание им из ушата помоями прохожих является своеобразным благословением…

Неспешно вновь прибывшие поднялись по трапу на борт «Ласточки», где Мокий Парменович уже собирался было плюнуть в Паратова, а коварно улыбающийся Карандышев разливал свою гадость по бокалам, дабы потравить очередную партию гостей. Однако не успела честная компания и поприветствовать уже находившихся на палубе, как полуденное летнее марево разорвал надвое резкий сухой щелчок.

–O-o, mon cheer Nikola, твоя kleine Loris уже соскучилась! – неожиданно появившаяся на палубе Лариса Дмитриевна кокетливо поигрывала в руках здоровенной казачьей плёткой; её осиную талию туго обхватывал проклёпанный кожаный корсет, облегающие ботфорты и прямо скажем, хулигански короткая юбка позволяли всей честной кампании любоваться видом её маленьких стройных ножек; на аккуратной фарфоровой головке чернела сплетённая из тонких ремешков фата; -Ah, Nikola, я уже так хочу наказать этот толстый moujik de Russ, он меня так заводит! – с этими словами Лариса Дмитриевна игриво ткнула Кнурова своей плёткой в самый низ его толстого купеческого живота.

–Это что же, она и в церкви в таком вот виде была? – зашептала на ухо протодиакону Смуродиону Милена Акакиевна Булкина, - суфражистка бесстыжая!

–А чего в том удивительного? – безразличным голосом ответил отец протодиакон, - деньги за обряд венчания они внесли, а уж в каком виде венчаться хотят, так это их дело. Откуда мы с отцом настоятелем знаем – может, это мода нынче такая… - отец Смуродион подавил зевок.
Между тем, Лариса Дмитриевна продолжала наседать на Мокия Парменыча, совершенно не стесняясь гостей, и даже слегка бравируя перед ними.

–Т-ты чё, девка, офигенела заживо?! - у старика Кнурова вдруг прорезался совершенно юношеский фальцет, - в-вот он т-тебя хранцузячьим непотребствиям обучал, его плёткой и тыкай – при этом Кнуров, насколько позволял ему старческий артрит, старался заскочить за спину Паратова и заслониться им от наседавшей Ларисы, словно живым щитом.

–Лариса Дмитриевна, душенька! Да что вы! Да что это такое, в конце концов?! Карандышев, да угомоните же свою супругу! – лицо Паратова вновь приобрело тот самый зеленовато-землистый оттенок, что свойственен бывает любителям бессонных ночей, зелёного сукна и ставок по крупному.

–Я не есть хотеть Paratoff, он есть La Impotent! Я хотеть есть этот борец сумо, толстый moujik la russ! – перед мясистым лицом несчастного Кнурова уже бросали во все стороны маленьких солнечных зайчиков стальные наручники. Кнуров вдруг вспомнил детство: берег великой русской реки Волги, усадьбу будущего декабриста, поэта, светлейшего князя Лесбийского, себя – бесштанного огольца, страдающего хронической диареей и ветрами; из-за этих-то ветров барин и велел нещадно пороть его всякий раз, когда ветры случались в присутствии барина. Эти-то бесчисленные господские порки и заставили в своё время бежать с барского двора в скит к старообрядцам; эти-то старообрядцы и научили пострелёнка выходить на большую дорогу с ножом и кистенём, и отнимать у проезжих лохов звонкую монету; эти-то звонкие монеты и стали первоначальной первоосновой капитала будущего торгового дома «Knuroff и компания»; это-то торговый дом… Эх, да что теперь вспоминать! Поздно каяться, когда Лариса Дмитриевна уже помахивает острыми зингеровскими ножницами у самой бороды! Разве, только чудо теперь спасёт…

Чудо и спасло Кнурова и Паратова от сексуальных экспериментов неистощимой в своих извращённых фантазиях Ларисы Дмитриевны. Когда, казалось бы, помощи ждать уже не приходилось, раздался противно-скрипучий во всё иное время, но столь приятный именно в эту минуту голос Карандышева:

–Погоди, Лариска, мужиков пугать! Успеешь ещё набаловаться, когда отчалим – никуда они от тебя не денутся! Да и не все ещё собрались, вон, твоего этого печального Пьеро не хватает… Как его там? Выживотного?… - с этими словами Николай Капитонович достал из брючного кармана маленький револьвер, пару раз выстрелил в обнаглевших чаек, норовивших украсть со стола закуску, перезарядил пистолет, и провозгласил: - Кстати, господа промышленники и предприниматели! Раз уж вам всё равно не судьба выбраться с борта «Ласточки» живыми, то предлагаю новую игру: вы здесь бегаете туда-сюда по палубе, и кукарекаете; Лорка мне глаза завяжет, а я по вам на звук шмалять стану; дамам и духовным лицам, так уж и быть, разрешается в игре не участвовать! А чтобы веселее было, нам цыгане весёлую песню споют – какую-нибудь одну из двух! Повеселимся, ей-Богу, а? Кстати, тому, кто выживет, приз: разрешу один раз «Гомыру» не пить!

Это было уже чересчур; гордая натура Паратова властно потребовала дать окорот зарвавшемуся чиновнику; оправившийся от первого испуга Кнуров уже оглашал акваторию крепчайшей старославянской матершиной. Преодолев накативший приступ тошноты, Сергей Сергеевич решительно двинулся на Карандышева с твёрдым намерением взять Николая Капитоновича за грудки и спихнуть в волжские воды – пусть новобрачный охладится немного!

–Но-но, полегче! – закричал Николай Капитонович, но было уже поздно: схваченный за фалды сюртука, Карандышев повис на сильных паратовских руках; револьвер с глухим ударом брякнулся на палубу; Лариса Дмитриевна тихонько ойкнула…

–Ну ты, перхоть, забейся в щель и не отсвечивай! Или забыл, чем носки хозяина пахнут?! – Паратов тяжело дышал в лицо Карандышева крепким перегаром от «гомыры» и тухлым касторовым маслом, самим же Карандышевым скупленным за бесценок у городского аптекаря Гибельштейна ради свадьбы, - Да знаешь ли ты, урод, на кого наехал?! Нет, Мокий Парменыч, ты посмотри на него! – обернулся Сергей Сергеевич к Кнурову, - на моём же пароходе, и меня же хаять вздумал! Меня!!!


–Одну минуточку! – изловчившись, Карандышев вывернулся из рукавов чиновничьего сюртука, а заодно, и из рук Паратова, - позвольте, Сергей Сергеевич, то есть, как это – на Вашем пароходе? Сюртучок позвольте-с! – ловко выдёргивая сюртук из рук Паратова и одевая его на себя, Николай Капитонович молниеносным движением фокусника извлёк из потайного кармана четвертинку бумаги – на Вашем пароходе, говорите? А как же должок-с? Вот, кстати, у меня и документик есть с печатью! – с этими словами лицо Карандышева приняло омерзительно-глумливое выражение, и он начал, старательно кому-то подражая, читать нараспев: «Волжско-Камского акционерного коммерческого банка главным бухгалтером Карлом Оттовичем Волфом настоящая расписка выдана в получении наличных денег по закладным кампаний «Паратов-Инвест», «Паратов-Тур», «Паратов-Строй», «Средне-Волжское речное пароходство С. С. Паратова», «Издательского дома «Paratoff», «Ритуального агентства «Сергий», «Агентства досуга «Сергунчик», «Охранного агентства «Серёга», редакции газеты «Бряхиновския Ведомости и мировые репортажи» (учредитель и издатель – С. С. Паратов), и других… на сумму… ага, это не интересно…, ага, вот – от титулярного советника 13 класса…» – на последних словах Карандышев выдержал эффектную паузу и низко поклонился всей честной кампании.

–Кстати, Сергей Сергеевич, договор аренды «Ласточки» на льготных условиях для проведения маленького свадебного путешествия мы с Вами заключали ещё до того, как я… ну, в общем, когда ещё пароход действительно находился в Вашей собственности, - Николай Капитонович говорил уже спокойным великосветским тоном, никому не подражая и не паясничая, - так по договору аренды Вы получите все денежки – хотите, наличными, а хотите, вексель выпишу. Только, Бога ради, не проигрывайте всё сразу. И заклинаю Вас – не садитесь за преферанс с моей тёщей, она жульничает с прикупом! А теперь, друзья, давайте вмажем по стаканчику! Мы же все здесь Ларискины друзья!

Одного упоминания «Гомыры» было достаточно, чтобы Мокий Парменович издал горлом некий звук, больше всего похожий на тот, что издают караси, попадая под гребные колёса парохода; Паратов, с самого начала карандышевской художественной декламации застывший на месте, и теперь всё больше напоминавший скульптуру «Родина-мать, скорбящая по погибшим героям Крымской кампании 1851 – 1856 г.г.», вышел из оцепенения, и с трудом выдавил: «Всенеприменнейше, драгоценный Николай Капитонович!», изумляясь про себя, откуда ему вдруг стало известно отчество Карандышева.

–Лариска, разливай гостям нашей амброзии, да сходи, напинай там эту старую ехидну, чтоб закуску несла! Можешь там пощекотать её своим кнутом, чтобы пошевеливалась, разрешаю!
В этот момент с причала донёсся лёгкий стук каблучков, и молодой звонкий голосок – было пока не разобрать, мужской или женский, - пропел слова известного цыганского шлягера: «-Киса-киса-киса, ты моя Лариса, мягкая пушистая девочка моя!»; каблучки уже бойко стучали по трапу, и в следующий момент на палубе возник Вожеватов – старательно виляя бёдрами и распространяя вокруг себя запах дорогого цветочного о-де-колона модной в этом сезоне парфюмерной фабрики Ралле.

–Ах, господа, господа, я так спешил, так спешил! Лорик, душенька, в этом прикиде – ты просто прелесть! Николенька, я так рад, так рад! Дай, голубчик, расцеловать тебя! Князь, здравствуйте! Берендюша, пупсик мой, приветик! Сергей Сергеевич, дорогой, у Вас сегодня необыкновенно мужественный вид! Здравствуйте!!!

–Николай Капитонович, налейте гостю, пожалуйста! – Паратов бросил на Карандышева взгляд, полный мольбы, надеясь избежать рукопожатия, но тщетно – Вожеватов уже мял его кисть своей маленькой холёной ручкой. «Только этого ещё сегодня не доставало! - сокрушённо думал Сергей Сергеевич, - а ведь станется с него! После первого же стакана «Гомыры» начнёт на коленки усаживаться да своими усиками паскудными щекотаться… И дёрнул же меня нечистый тогда, в клубе приказчиков! А уж Мокий разнесёт, непременно разнесёт по всей Волге!…»

Кнуров тем временем чувствовал себя не лучше: один вид жизнерадостного молодого щёголя приводил старообрядца в бешенство, это в Бряхимове было известно всем, а тут ещё столько всего в один день! Эта свадьба – чтоб ей пусто стало! Лариса Дмитриевна в этом бесстыжем наряде, с ужасной плёткой – тьфу, смотреть противно! А уж Карандышев со своим хамством, да ещё «Владимира» с мечами на шею нацепил – откуда, откуда у этой мелюзги канцелярской орден на шее?! – тугие мозги Мокия Парменовича скрипели, словно полозья его парадных саней по брусчатке Соборной площади, - Паратов, стало быть, банкрот? Ну что же, хоть одна приятная новость за сегодняшний день!

Между тем, рядом с Кнуровым очутился Карандышев.

–Знаете ли, Мокий Парменыч, презнаменитый аглицкий мореход и душегуб сэр Френсис Дрейк всегда полагал, что лучший флаг для корабля, это труп врага, повешенный на грот мачте, - негромко произнёс виновник торжества, кивая в сторону Вожеватова, и глубоко поражая старика своими обширными познаниями в мировой истории, - так что, кажется, все в сборе, можно отчаливать. Эй, адмирал, приказывайте отдавать концы! Поехали! – зычно гаркнул Карандышев в сторону капитанского мостика.

Медленно затарабанили по зеленоватой волжской воде огромные гребные колёса, матросы бросили с пристани концы, и белоснежная красавица «Ласточка», ничем более не удерживаемая, заскользила вниз по течению, пеня волжскую воду.

Цыгане на нижней палубе запели что-то жизнеутверждающее – кажется, вторую из двух своих развесёлых песен, и налетевший откуда-то из приволжских степей лёгкий летний ветерок далеко разнёс по округе слова припева: «Ёлы-палы, все ромалэ получили по чувалам!»; к хору их голосов присоединился и голос Вожеватова, не упускавшего ни единого случая продемонстрировать свои вокальные способности.

* * * * *

…Карандышев, развалившись в качалке, что-то насвистывал; Лариса Дмитриевна, выразительно виляя обтянутым юбкой задом, направилась куда-то в недра парохода, поторапливать свою маменьку с переменой закусок; Паратов тяжело опустился на кнехт, и взгляд его обратился куда-то очень далеко, в заволжские дали… На душе у Сергея Сергеевича скребли кошки, в ушах гремело одно лишь страшное слово – БАНКРОТ! «Что же теперь делать, стреляться, что ли, - мрачно думал вчерашний миллионщик, - эх, почему я не птица? Вот выбежать бы сейчас на крутой волжский утёс, раскинуть руки-крылья, и улететь куда-нибудь в Америку! Вот где бы я развернулся! Америка – страна неограниченных возможностей!…»

Неожиданный болезненный пинок в мягкую часть спины вывел Паратова не только из раздумий, но и из равновесия, и Сергей Сергеевич полетел, но не так, как только что мечталось, а кубарем на палубу…

–Ты что же, дурилка картонная, паникадило тебе в дышло, совсем боязнь страха потерял?! – услышал Паратов над собою сочный кнуровский бас, - али не на реке воспитано было естество твоё худородное? Забыл умом, что кнехт седалищем попирать – заподло обильное?

–Да я, Мокий Парменыч, что-то призадумался малость, вот и… - поднимаясь на ноги, Сергей Сергеевич скосил взгляд в сторону – не видел ли Карандышев его неудачного полёта, - но Николай Капитонович сидел в своей качалке, прикрыв глаза, и казалось, дремал.

–Призаду-умался он! – передразнил Кнуров паратовские интонации, –раньше надо было думать! А таперича ты, Серёженька, полный банкрупт! И находишься всецело во власти распоряжениев достославнейшего Николая Капитоновича, - на последних словах Кнуров тоже покосился в сторону карандышевской качалки, - хто ты есть теперь? Голодранец! Голодра-анец, гы-гы-гы! – и уже тише, дыша Паратову в ухо, прибавил совершенно другим тоном: - говорил я тебе, бабы да кабаки доведут до цугундера! Чего, в самом деле, ко мне не мог обратиться – покалякали бы о делах твоих скорбных, да и помогли бы! Мы же друг дружке люди всё таки живые, а не крокодилы, не леопардусы какие, так?

«Ага, попади к тебе в должники, живьём съешь, не подавишься» – подумал Сергей Сергеевич, глядя в маленькие и злые глазки Кнурова; ему хотелось съязвить в ответ что-нибудь обидное, а ещё лучше – врезать кулаком по этой бородатой харе, но воля была словно парализована; неизвестно, чем кончилась эта затянувшаяся пауза, если бы не очередное неожиданное явление Ларисы Дмитриевны.

Выскочив, словно чёртик из табакерки, откуда-то из недр парохода, Лариса принялась скакать по палубе, щёлкая своей дурацкой плёткой направо и налево, и истошно вопить: « - Антракт, негодяи! Все к столу! В очередь, сукины дети, в очередь! Кушать подано – давайте жрать, пожалуйста!»- и что-то ещё на старофранцузском.

Началась страшная кутерьма: засновали стюарды в белоснежных куртках, разнося подносы, уставленные шампанским, пивом «Сибирская корона», уже знакомой читателю «Волжской гомырой» и разнообразными закусками – было видно, что на угощение Николай Капитонович не поскупился; между стюардами то тут, то там мелькал специально нанятый на этот день Карандышевым трактирный половой Прошка – из многочисленных карманов злодей извлекал самую разнообразную гадость: сушёных мух, живых дождевых червей и опарышей, ржавые канцелярские кнопки, гайки, гвозди, мелко настриженную конскую щетину, головки репейника, побывавшие в использовании патентованные французские резинки доктора Кондома и ещё неизвестно, что; все эти сувениры Прошка незаметно разбрасывал по бокалам, тарелкам с закусками и сиденьям стульев, не забывая время от времени куда-либо смачно плюнуть или оглушительно сморкнуться; с нижней палубы потянулись таборные цыгане – они пели грустную песню «Ой, да не вечерняя заря», а присоединившийся к ним Вожеватов ехал на шее цыганского барона – страшноватого кривоногого горбуна с заросшим бородой до самых глаз лицом, время от времени целуя его в лысину. Тут же, попадая всем под ноги и всем мешая, крутилась Лариса Дмитриевна: пользуясь толчеёй, юная нимфоманка норовила потереться грудью то о спину Паратова, то о кнуровский живот, то ухватить князя Лесбийского или кого-нибудь из стюардов за промежность. Суеты добавляла мать Ларисы Дмитриевны: старуха хватала всех за руки, жаловалась на дороговизну жизни и падение нравов у нынешней молодёжи, по секрету сообщала поющим цыганам, что её новый зять – просто какой-то бандит с большой дороги, аферист, фармазон и англицкий турок, а если уж совсем откровенно – дебил и извращенец… Одним словом, кутерьма стояла страшная.

Карандышев, тем временем поднялся в капитанскую рубку и наблюдал оттуда за происходящим на палубе. В глубоком молчании жевал он кончик потухшей сигары, а потом, обернувшись назад, неторопливо произнёс: - Знаете, Ваше Превосходительство, смотрю на всё это, и тошнить начинает. Ну, предположим, то, что Лариска – дура набитая и бляндинка конченная, я знал всегда, да это и не важно – но остальные! Гляжу на палубу, и вспоминаются слова Тацита: «…лучше флаг в небо взвить, и кингстоны открыв, затопить свой усталый корабль!…» Нет, ей Богу, скорей бы всё закончилось!

–Имей терпение, Николас, - ответил из темноты таинственный собеседник Карандышева, - сам знаешь, в нашей работе спешка только вредит делу. Пока всё идёт, как надо, ровно через час и десять минут начинаем. Давай сверим часы, и ступай к гостям…

* * * * * *

…Когда Карандышев вернулся на палубу, все, наконец, расселись за стол, безмолвные стюарды разливали гостям шампанское в бокалы и гомыру в гранёные стаканы – всё же, бывший владелец «Ласточки», Сергей Сергеевич Паратов отменно вышколил свой персонал. Решив сегодня ни о чём не думать, а вести себя так, будто он по прежнему владелец заводов, газет, пароходов, Сергей Сергеевич понемногу приходил в бодрое расположение духа. «Эх, помирать, так с музыкой – думал Паратов, - сегодня напьюсь, а завтра решу, как быть дальше! На худой конец, одолжусь у Мокия, а станет за горло брать – припугну доносом в полицию, или даже в Санкт-Петербург. Ведь старик не знает, что мне многое известно и о его прошлом, и о сегодняшних его тёмных делишках!».

Мокий Парменович, между тем, окучивал карандышевскую тёщу, пытаясь выудить из глупой бабы, откуда это вдруг у её новоиспечённого зятька появились оборотные средства выкупать чужие долговые расписки, но старуха упрямо продолжала твердить, что зять – фармазон и аглицкий турок, полагая, что этих объяснений вполне достаточно.

Вожеватов, как и предполагал Сергей Сергеевич, «поплыл» после первого же стакана, но, к великой радости Паратова, казалось, и думать забыл о том маленьком приключении, что произошло между ними нынче на Ивана Купалу, а всецело переключился на виновника торжества, Карандышева. Норовя пролезть между молодожёнами, и оттесняя Ларису Дмитриевну от супруга, Вожеватов что-то вполголоса рассказывал Николаю Капитоновичу, поминутно хихикая, поглаживая того то по руке, то по коленке. До гостей долетали лишь обрывки фраз: «…да мы с твоей Лариской ещё в детстве на горшочках рядышком…, …попка розовая…, …а в десять лет мечтала, чтобы её бурлаки изнасиловали…, хи-хи, свечку под подушкой прятала…, в бане вместе – ты не подумай, мы тогда совсем ещё пупсиками были, хи-хи!…»

Резко поднявшись во главе стола, Николай Капитонович обвёл взглядом гостей, и требуя внимания, постучал вилкой по краешку стакана. Все взгляды устремились на него.

–Дамы и Господа, - торжественно начал Карандышев, - поскольку все мы здесь законопослушные верноподданные Государя нашего Императора, а не какие-нибудь «лица кавказской национальности», то тамада за нашим столом не предусмотрен. Поэтому я уж как-нибудь сам… - Карандышев прочистил горло, -…да, как нибудь сам поведу этот стол. Во-первых, сразу же разъясню чьи-то сомнения и вопросы – здесь Николай Капитонович выдержал секундную паузу и выразительно взглянул на Кнурова – Волею Божией, на Страстной седмице нынешнего года в Санкт-Петербурге на 98 году жизни безвременно почила в Бозе старшая камер-фрейлина Её Императорского Величества, Светлейшая Княгиня Мусина-Пушкина-Шаховская фон Розен фон Штернберг, моя, как недавно выяснилось, единственная родственница. Желая, чтобы славный род не угас, и наследники одной из древнейших и знатнейших в Империи фамилий впредь были обеспечены и ни в чём не знали нужды, она завещала всё своё состояние Вашему покорному слуге, - тут Карандышев вновь эффектно поклонился. – Исполняя волю моей покойной тётушки, я вступил во все права наследования её имущества, движимого и недвижимого – дворца в Петербурге, особняков и доходных домов в обеих столицах, имений, земельных наделов, а также контрольных пакетов акций ряда крупных предприятий как в Российской Империи, так и за её пределами на общую сумму… Впрочем, обойдёмся без цифр, - Карандышев кожей чувствовал устремлённые на него взгляды утративших дар речи бряхимовцев; если бы можно было испепелять взглядами, от Николая Капитоновича сейчас не осталось бы даже кучки пепла. Усмехнувшись едва заметно, он продолжил: - Смиренно моля Господа Бога, дабы Он, в великой милости Своей упокоил душу моей тётушки на лоне Авраамовом, я, всё же, предлагаю поднять бокалы за нашу с Ларисой Дмитриевной свадьбу! И, по старинному русскому обычаю, что за свадьба без мордобоя? А то этот петух уже меня порядком достал, скоро при всех ублажать начнёт на французский манер, словно девица из борделя, фу, гадость какая! – на последних словах маленький, но крепкий кулак Карандышева с сухим треском ударил в нижнюю челюсть Вожеватова, который, казалось, действительно собирался совершить именно то, о чём только что сообщил Карандышев. Выплёвывая окровавленным ртом осколки зубов, Вожеватов с плачем покатился по палубе…

–Вот это по нашенски! Вот это по расейски! – мощный бас Кнурова перекрыл шум судовой машины, - А ну, врежь ему ещё, Коленька, порадуй старика! – Мокий Парменыч уже выбирался из-за стола и спешил на своих коротких ножках к месту действа, чтобы и самому принять участие в экзекуции, - Налетай, робяты, подешевело! А ты, Сергеевич, чаво буркалы таращишь?! Давай к нам!

–Ну, вот и драка! Наконец-то! - Паратова вдруг накрыла волна приятного тепла; медленно, как во сне, поднялся он из за стола, так же медленно, глоток за глотком, выпил полный стакан гомыры, налил ещё, и снова выпил – в тот момент она показалась ему необыкновенно вкусной; «Жаль, брюки Васькиной кровью уделаю!» – только и подумал он в этот миг. В следующее мгновение он уже исполнял на палубе какой-то жутковатый танец – оттеснив могучими плечами в разные стороны Кнурова, Карандышева, отца протодиакона, князя Лесбийского и вновь вылезшую со своей любимой плёткой Ларису Дмитриевну, Сергей Сергеевич методично избивал бывшего любовника ногами, глубоко погрузив руки в карманы… Вожеватов уже не плакал а лишь тихонечко поскуливал, закрывая голову от ударов маленькими, почти дамскими ручками. «Я – птица! Я лечу!!!» – пела в этот момент душа Сергея Сергеевича Паратова.

Внезапно в воздухе грянул выстрел. Резкий звук вернул Сергея Сергеевича к действительности. Перед ним стоял Карандышев с револьвером в руке; дуло револьвера дымилось, Карандышев улыбался…

–Ну ты, Сергей Сергеевич, разошёлся! А ежели б до смерти Ваську нашу запинал? Ладно, я-то – могила, к ногам привязали б ему колосник, да и на дно! А остальные, думаешь, молчать стали бы? Так что пришлось в воздух пульнуть, чтобы отвлечь тебя немножко, - лицо Карандышева светилось радостью гостеприимного хозяина, искренне довольного тем, что ему так славно удалось развлечь дорогих гостей. – Пойдём-ка лучше, вмажем ещё по маленькой! Тебе, я заметил, моя гомыра, вроде, по вкусу пришлась?

–Твоя правда, Капитоныч, хороша гомыра! – Паратов на негнущихся ногах шёл к столу, влекомый подхватившим его под локоть Карандышевым. Ему уже казалось, что не только ничего, вкуснее этой отравы, он в жизни не пил, но и что сам Николай Капитонович Карандышев – приятнейший во всех отношениях человек.

–А я, Серёжа, так и знал ведь, что ты будешь её пить, и нахваливать! – Карандышев уже разливал гомыру по стаканам, - и вообще, Сергеевич, совместное битьё морд не только определяет сознание, как совершенно справедливо считали древние шумеры и этруски, но и очень способствует духовному сближению бьющих, так что давай-ка выпьем с тобой на брудершафт! – сцепив руки, Николай Капитонович и Сергей Сергеевич опрокинули в глотки по стакану прозрачной жидкости синеватого цвета с резким запахом, и, не закусывая, троекратно расцеловались.

–Нравишься ты мне, Серёга, - продолжал Карандышев после поцелуя, - и вот, что я тебе скажу: иди-ка ты ко мне управляющим! А что? Дело ты знаешь, будешь при месте, опять же – стреляться не надо! С ответом я тебя торопить не буду, ответ дашь завтра – а сегодня просто напейся, и сверши какую нибудь глупость! Ну, давай!

* * * * * *

Ласковый ветерок обдавал всех свежестью – день стоял солнечный, но не жаркий – такие у нас, на средней Волге, не часто выдаются. Прошка уже привёл в чувство Ваську Вожеватова, окатив бедолагу из ведра волжской водицей, и теперь отпаивал его, побитого и мокрого, всё той же гомырой на корме. Пронзительно кричали чайки, пикируя на стол, и воруя с тарелок заливных поросят и судаков, но Карандышев уже не стрелял в них, приберегая патроны для финала этой страшной повести, к которому мы несёмся всё быстрее и быстрее. Спустился с палубы в свою каюту Сергей Сергеевич Паратов, прихватив со стола пару бутылок гомыры и средних размеров окорок – ему надо было серьёзно обдумать неожиданное предложение Карандышева; оставила стол и молодого мужа и Лариса Дмитриевна… Куда её повлекло – Бог весть! Не топиться же, в самом деле, ушла, и на том спасибо! Её маменька, наевшаяся на две седмицы вперёд, уютно дремала, зарывшись лицом в тазок с салатом Оливье, и во сне тихо и счастливо повизгивала и отрыгивала. «Должно быть, пожилой чушке снится лохань с отрубями, - нежно подумал Карандышев, почёсывая спящую тёщу за ушком, - пусть спит, а то намаялась за целый день, жрать в три глотки устала. Пусть отдохнёт немного…». Старая одноглазая цыганка неторопливо перебирала струны гитары и что-то вполголоса пела на древнееврейском; ей вторил молодой красавец цыган с провалившимся от застарелого сифилиса носом. Мир и покой царили на палубе «Ласточки», неторопливо двигавшейся мимо причалов, рыбачьих лодок, сонных прибрежных деревень и городишек по направлению к Астрахани – древней столице разинской вольницы.

Мокий Парменыч Кнуров вёл с Карандышевым неторопливую и серьезную беседу – о повышении акцизов, о возможности новой войны с турками, о том, что осетровый промысел год от года становится всё менее прибыльным, о разнузданных нравах современной молодёжи («Вы токмо, уважаемый Николай Капитонович не примите сказанное сие мною в адрес несравненной супружницы Вашей, Ларисы Дмитриевны, но суть смысла в ином – в тенденциях настроений…» и т. п.). Заскучавший было, Карандышев нажал в жилетном кармане репетир брегета – часы прозвонили дважды, и затем, через паузу, ещё дважды. «Ну что ж, время начинать, - подумал он, - это, как говорили древние остготы, есть наш последний и решительный бой! Пора!»

–Вот смотрю я на Вас, Мокий Парменыч, и понять не могу, - Николай Капитонович выпустил колечко сигарного дыма, и оно, подхваченное ветерком, полетело куда то в сторону Нижнего, - не могу понять, на самом деле Вы такой придурок лагерный, что всех вокруг глупее себя считаете, или только прикидываетесь? Ведь вся Ваша хитрость белыми нитками шита! Вот, возьмём, к примеру, торговлю Вашу: построили Вы, лет тому пяток будет, заводик по производству приправы куриной к щам, чтобы самым бедным слоям населения нашего ту приправу продавать. Название, вроде бы, удачное придумали – «Кнур» – это Вы явно, в свою честь. Ладно, афиши для рекламирования напечатали: «Кнур! Вкусен! Из кур!!!», да только в Бряхимове, да и по всей губернии каждая собака знает, что не из кур на Вашем заводике эти бульонные кубики прессуют, а из курячьего дерьма пополам с молотыми костями. Не даром во всех лавках приказчики над Вашим товаром зубоскалят: «Кнур – только для дур!»… Эх, да что там! – Карандышев выпустил ещё одно колечко, и взглянул на Кнурова; старик начал багроветь лицом и свирепо раздувать ноздри – этого-то Николай Капитонович и добивался.

–Неправильно ты живёшь, старый, дико и скучно! Ты посмотри на наших купцов – газеты поголовно выписывают, граммофон в каждом доме, по европам постоянно колесят! Ты один сидишь на своих мешках с золотом, как сыч, от керосиновых ламп шарахаешься, гусиным пером пишешь – и то, с ошибками! А ещё думаешь, что умнее всех! – Карандышев ощущал буквально физическое удовольствие, видя, как накаляется Мокий Парменыч; закипает, а вскипеть боится, с опаской косится на владимирскую ленту, на крест с двумя перекрещёнными мечами. И рад бы Мокий скандал учинить, а дрейфит...

–Парменыч, давай между нами, а? – Карандышев в упор взглянул в глаза купчине, - почему ты и зимой, и летом в санях по городу ездишь, лошадей мучаешь? Только не надо мне про «антихристов вид транспорта» байки рассказывать, сам ведь, не хуже меня знаешь, что пророк Илья был живым вознесён на небеса на огненной колеснице! На колеснице, а не на огненных санях, прошу отметить! Так не потому ли ты круглый год в санях наяриваешь, что ни одни колёса и ни одни оси тебя, хитрожопого гиппопотама, выдержать не в состоянии?! Занялся бы спортом, Мокий Парменыч, глядишь, и сбросил бы пуда три, а то и четыре… Да ладно! Эй, ромалэ, что у вас там ещё в репертуаре для моих гостей?

Заскучавшие было цыгане поднялись, неторопливо окружили Карандышева и старика Кнурова; вперёд выдвинулась таборная прима, белокурая, маленькая и ладная цыганка Таня Буланая – та самая красотка, что пела в нынешнем сезоне на открытой эстраде городского Летнего сада. Зазвенели гитары, вступили скрипки и откликнулись цыганские бубны и тамтамы, нежно зазвенели монисты не смуглых Таниных запястьях, и поплыла над широкой Волгой пряная мелодия старинного цыганского романса. «-Скажи мне правду, атаман, - пела Таня, призывно протягивая руки к Мокию Парменычу, - скажи сейчас, а то – п….ц!» – и весь табор, устремляя пристальные, тяжёлые взгляды на растерянного Кнурова, подхватывал припев старинного романса: «Начнём пытать, на части рва-а-ать, и мордой в унитаз мока-а-ать!». Предчувствуя, будто бы, что то недоброе, потянулся купчина к голенищу, где уже многие годы носил старый и надёжный кулацкий обрез, но трясущаяся рука не слушалась, срывалась и за голенище попадать отказывалась…

Едва смолк последний гитарный аккорд, как старая одноглазая цыганка с силой дёрнула себя за нос, и в следующее мгновение кожа с её лица стала сползать бесформенной тряпкой; вконец ошалевший Кнуров, ожидавший увидеть белесую черепную коробку, поднял руку, чтобы перекреститься, но рука так и замерла в воздухе. Вместо уродливой хари старухи-цыганки, вместо лишённого кожных покровов черепа, Мокий Парменыч увидел лицо, которое заставляло его просыпаться ночами в холодном поту и хвататься за сердце – лицо губернского прокурора Матвея Соломоновича Бердичевского!

–Именем Российской Империи, господин второй гильдии купец Кнуров, вы арестованы по обвинениям в организации вооружённых бандформирований, захвате заложников с целью получения выкупа и незаконном производстве сильноалкогольных напитков – так называемой «Волжской гомыры», которую Ваши подручные тайно разливают на территории бывшего старообрядческого скита! Отпираться бесполезно! Феликс Станиславович, берите его!

Здоровенная рыжая цыганка с пахитоской в зубах, оказавшаяся, к ужасу Мокия Парменыча, ни кем иным, как полицмейстером Феликсом Лагранжем, с помощью двоих подчинённых, тоже переодетых цыганками, уже защёлкнул на запястьях Кнурова новенькие стальные наручники брюссельской фирмы «Browning». Уже остатками сознания старый злодей успел отметить, как весь табор построился в две шеренги, как Лагранж рявкнул «Благодарю за службу», и как три десятка глоток рявкнули в ответ: «Рады стараться, Ваше Высокоблагородие!», а на голых цыганских пятках громыхнули полицейские шпоры… Мокий Парменыч провалился в небытиё…

* * * * *

–Спасибо большое, Николай Капитонович! – благодарили Карандышева Бердичевский и Лагранж, всё ещё одетые в пёстрые цыганские лохмотья - кабы не Вы со своими подначками, старый душегуб уж десяток наших ребят при задержании уложил бы! А Вы его совсем из колеи выбили! Руки у него затряслись, а в нервическом состоянии он даже глядеть на волыну боится! Отлично сработали! И придумано отменно!

–Мои молодцы, правду сказать, никак не хотели цыганками одеваться, - Феликс Станиславович, по привычке, искал на своём лице сбритые в целях конспирации усы, и не находил их, - сошлись на том, что я обещал им всю изъятую гомыру забрать для последующего уничтожения по домам, да разрешил явиться на операцию при шпорах. Сами понимаете, усы да шпоры для нашего брата, полицая, это – святое!

Действительно, только сейчас обратил внимание Карандышев на то, что весь полицейский табор Лагранжа грохотал шпорами. Да и как было не заметить – счастливые оттого, что задержание жестокого и опасного бандита, много лет стоявшего во главе средне-волжского преступного синдиката прошло столь гладко, полицейские устроили на палубе зажигательную цыганскую пляску, не желая выходить из полюбившегося за день образа, и радуя гостей своим высоким танцевальным мастерством и профессионализмом.

Вопли, шум и грохот, издаваемые ряженными полицейскими, которые перешли вдруг от таборных плясок к кавказской лезгинке, и теперь отчаянно размахивали выхваченными из-под юбок табельными палашами-«селёдками», вывели, тем временем, из небытия карандышевскую тёщу.

–Уже пляшут?…- вытаскивая лицо из салата, пробормотала дурная тётка, - ну, всё у этих фармазонов не по человечески: мордобой нужно было после танцев устраивать, а не наоборот… А цыганьё совсем обнаглело – куда это сразу четыре девки Мокия Парменыча потащили? Он же старенький уже, они ж его до смерти заездют…

–Вот кого надо было ликвидировать при задержании! – пробормотал Карандышев, лениво постреливая над головой тёщи из револьвера, и потягивая из гранёного стакана гремучую смесь, составленную из гомыры, пива и шаманского, и украшенную ломтиками сала и лимона (рецепт этот Николай Капитонович вычитал где-то у Аристотеля, но приготовить коктейль по античному рецепту раньше всё не было случая). Разрядив над головой обескураженной столь необычным отношением к себе тёщи весь барабан, Карандышев профессиональным движением ударил старую дуру рукоятью револьвера по уху, и обернулся к губернскому прокурору:

–Матвей Соломонович! Я хотел бы сделать официальное заявление! Эта пожилая дама, - тут Николай Капитонович нанёс старухе несильный удар под ложечку, - подлежит взятию под стражу с целью возбуждения против неё уголовного дела по статье Уложения о Преступлениях и Наказаниях Российской Империи, за номером сто тридцать третьим, если я не путаюсь в статьях кодекса… Чем же там, по действующему законодательству, уважаемый Матвей Соломонович, наказывается понуждение лица к половому сношению, путём шантажа, угроз, с использованием материальной или иной зависимости потерпевшей? – на последних словах Карандышев ребром ладони сзади наотмашь треснул тёщу по шее, отчего лицо старухи, неожиданно для неё самой, вернулось на оставленную было позицию – в салат Оливье.

–Ну, там много всего, штрафы разные, смертная казнь различной степени тяжести, - принялся перечислять Бердичевский, старательно делая вид, что не замечает карандышевских методов дознания, - а так, вообще – годик каторги или узилища… Всё от степени тяжести зависит…

–Я думаю, степень тяжести этой старой сводни, составившей кругленький капиталец на торговле собственной дочерью, Вы установите без труда, - Карандышев резким движением опустил рукоять револьвера на темя что-то мычащей из салата тёщи, - а сейчас, господа, я должен встретиться с Эрастом Петровичем. Вот здесь, - он протянул Бердичевскому туго перевязанный ажурной дамской подвязкой пакет, - материалы предварительного следствия. А станет запираться – велите её на ночь в камеру к нигилисткам поместить… Честь имею, господа!

–Кланяйтесь от нас господину Фандорину! – слова губернского прокурора и полицмейстера летели уже в спину быстро удаляющегося Карандышева.

Медленно разворачиваясь, «Ласточка» подходила к маленькой пристани, где уже ждал крытый полицейский возок; Мокию Парменовичу Кнурову предстояло совершить в нём малоприятное путешествие… Как поётся в одной старинной коми-пермяцкой песне, «…Дорога дальняя, казённый юрт»… На палубе же остатки цыганского хора вновь ревели какую-то одну из двух своих весёлых песен, создавая гостям ощущение нескончаемого праздника.

* * * * * *

…В обшитой панелями морёного дуба каюте класса «люкс», в глубоком, обтянутом шкурой розового носорога кресле, закинув ногу на ногу и смакуя маленькими глотками крепчайший турецкий кофе, половой Прошка принимал доклад Карандышева.

–…Да, Nicolas, я наблюдал за их лицами в бинокль, когда ты им запустил эту байку о яко бы, твоёй покойной тётке, камер-фрейлине – их воля, горло б тебе перегрызли с зависти великой! Но наши были начеку… Значит, говоришь, взяли Шнурова без единого выстрела?

–Кнурова, Эраст Петрович, - почтительно поправил Николай Капитонович сидящего в кресле, - Кнурова…

–Нет, Николай, настоящая его фамилия, под которой он в розыске числился все эти годы, все же Шнуров, - Фандорин неторопливо принялся снимать с себя театральный костюм, и уже через пару минут, стерев с лица грим, превратился из полового Прошки в самого себя, - а идентифицировать его личность нам помог случай. Столичные сыщики недавно арестовали и раскололи главаря шайки нигилистов-налётчиков, некоего Раскольникова, не помню, то ли Фёдора, то ли Родиона… Этот отмороженный душегуб под пытками отнимал у одиноких стариков их «гробовые» сбережения, которые Кнуров-Шнуров «оборачивал» через подпольную торговлю этой своей… как её, горилкой? Ч-чёрт! Ну да, гомырой! После этого деньги переводились за рубеж, где нигилисты на полагавшуюся им долю содержали подпольную типографию и закупали оружие. Вот так-то, Николай!

–Это надо же, Эраст Петрович! – у Карандышева перехватило дух, - значит, мы с Вами тут не просто бандитского главаря брали, а террориста международного уровня? Но при чём же здесь тогда Паратов? Ведь Вы мне велели и его, извиняюсь, до белого каления довести – он что, тоже с нигилистами повязан? Я, кстати, как Вы и приказывали, все его векселя выкупил, и ещё из выданных Вами денег немного осталось. Погодите, Эраст Петрович… - Николай Капитонович полез в карман.

–Потом, Николай, потом. По оперативным расходам в Петербурге отчитаешься, представишь в бухгалтерию акт…- Эраст Петрович встал, заложил руки за спину, нервно прошёлся по каюте, остановился возле иллюминатора. На несколько минут в каюте повисла гнетущая тишина. Внезапно Фандорин резко развернулся, и, глядя в глаза Карандышеву, проговорил, слегка заикаясь:

–П-прости, Николай, что п-пришлось ис-использовать тебя вслепую, не п-посвящая в детали операции. К-кнуров-Шнуров и вся эта уголовно-революционная п-пуб-блика – это всё м-мелочь. А з-за Сер-сер-серге-гее-геевичем – т-тут другое… Паратов, создав здесь, на Средней Волге свою торгово-промышленную империю, - тут Фандорин говорил уже ровно, не заикаясь, - умудрился своими же руками её и разрушить. Всё, чем он владел, было заложено за долги, которые Сергей Сергеевич наделал за карточным столом. И если бы ты вчера вечером, по нашему поручению, не выкупил все его закладные, то сегодня утром это сделал бы резидент британской разведки в Самаре, сэр Уинстон Палмерстон. Не сам, конечно, а через своего агента, - с этими словами Фандорин с силой дёрнул конец верёвки, выходивший через иллюминатор наружу, и в каюту вперёд ногами влетел Васька Вожеватов – мокрый, скрученный по рукам и ногам, с вбитым в рот яблоком.

–После того, как вы там на палубе, как бы это помягче сказать… ну, продемонстрировали своё отрицательное отношение к содомскому греху, я немного привёл его в чувство, ну, и обыскал попутно. Представляешь, Николай, все письменные инструкции резидента он таскал при себе вместе с любовными письмами, - Фандорин указал на маленькую стопку конвертов на ломберном столике, - можешь полюбопытствовать.

Пока ошеломлённый двойной натурой изменника и предателя Родины Вожеватова, Карандышев просматривал любовно-шпионскую переписку, Эраст Петрович продолжал:

–Использовать этого извращенца в своих целях английская разведка стала уже давно; они же организовали, с целью дальнейшего шантажа, амурное приключение Сергея Сергеевича с Василием в клубе приказчиков, кажется, на Купалов день. А после того, как Васька должен был выкупить паратовские закладные, наш купец оказался бы целиком в руках англичан. Дело в том, что сыны Альбиона готовят войну против России, и в этой войне немалая роль отводится паратовской пароходной кампании. На его кораблях планировалось забросить через Персию и Каспий в Поволжье британский военный десант. Четыреста тысяч вооружённых до зубов, свирепых и безжалостных сипаев должны были прибыть сюда под видом мирных англо-индийских туристов, а ещё восемьсот тысяч жестоких и кровожадных сипаев планировалось нелегально ввести в Поволжье в кувшинах из-под оливкового масла. Я уже не говорю, - продолжал Фандорин, - какая роль отводилась другим коммерческим структурам, номинально принадлежавшим Сергею Сергеевичу: агентству досуга «Сергунчик» вменялось в обязанность ведение крупномасштабной бактериологической войны против наших гарнизонов в Поволжье; на базе охранного агентства «Серёга» планировалось создание про-британской «освободительной повстанческой армии» (сокращённо – «Опа, Серёга!» – ты оцени, Николай!)… Не остались бы без дела и принадлежащие Паратову газетки…

–Ужас! – только и смог выдавить из себя Карандышев; ему вдруг стало очень трудно дышать – тугая ленточка выданного накануне операции («для солидности» – пояснил тогда Эраст Петрович) ордена Святого Владимира с мечами и бантом перетянула горло. Машинально пытаясь ослабить тугой воротник, Николай Капитонович нечаянно расстегнул орденскую застёжку, и покрытый тёмно-вишнёвой эмалью крест с двумя золотистыми мечами и чёрно-красной муаровой лентой оказался в его ладони.

–Эраст Петрович… Я тут… орден Вам забыл сдать… - Карандышев благоговейно смотрел на награду. Владимирский крест – где уж ему, чиновнику 13 класса, даже мечтать о такой чести…

–Орден? – Фандорин вопросительно поднял брови, - Сдать? – внезапно в тоне Эраста Петровича зазвучали торжественные нотки, - имею честь уведомить Вас, Карандышев, что на время проведения секретной операции по ликвидации в Среднем Поволжье кнуровско-шнуровского бандитского подполья и британской шпионской сети мне даны исключительные полномочия самим Государем Императором – в том числе, и право пожалования некоторых орденов российских особенно отличившимся военным, полицейским и статским чинам. По сему, объявляю Вас, Карандышева Николая Капитоновича, кавалером ордена святого Владимира с мечами и бантом. Высочайший Указ будет подписан в Петербурге задним числом.

–Рад стараться! – гаркнул совершенно охреневший от неожиданности Карандышев, всё ещё продолжавший держать теперь уже свою законную награду на раскрытой ладони.

–Вы орден-то, голубчик, на шею оденьте, - уже как-то тепло, по отечески произнёс Фандорин, - и помните, Николай: вы не только Престолу и Отечеству славно послужили, вы ещё Сергея Сергеевича для российского общества спасли! Ведь англичане планировали, в случае своей удачи, объявить его кронпринцем из династии Емельяна Пугачёва, пребывавшего до времени «в сокровенном уединении»… Собирались, гады, короновать его на царство в саратовской хоральной синагоге… Кстати, вы не видели, куда он делся?

Карандышев вдруг вспомнил, что сразу же после того, как они совместно попинали Ваську и выпили на брудершафт, Сергей Сергеевич, вроде бы, стырил со стола пару пузырьков гомыры с закусью, и, как будто, собирался удалиться в свою каюту. Вспомнил он, что следом за Паратовым, с палубы исчезла и его супруга, Лариса Дмитриевна – и волна холодного липкого ужаса накрыла новопожалованного владимирского кавалера.

–Эраст Петрович, миленький! Бежим скорее! Мы должны успеть! - Карандышев с сожалением отбросил револьвер с пустым барабаном, - Вы ведь совсем не знаете, на что способна Лариса! Нужно спасать…- последние слова Николай Капитонович уже прокричал, выскочив в коридор, и несясь, словно одержимый, к паратовской каюте; Эраст Петрович едва поспевал за ним.

–Кажется, мы опоздали, - сдавленным голосом произнёс Карандышев, едва они с Фандориным переступили порог каюты вывшего владельца «Ласточки», - увы мне, я должен был это предвидеть! От Ларисы Дмитриевны нужно было этого ожидать… Впрочем, теперь уже поздно…

–Даже представить страшно, что он испытал в свои последние минуты…- пробормотал Фандорин, оглядывая каюту. Всё говорило о том, что здесь совсем недавно состоялась дикая и жестокая оргия: на маленьком прикроватном столике виднелось несколько бутылок с недопитой гомырой; возле распахнутого настежь иллюминатора, на полу валялась сброшенная одежда Ларисы; на смятой двуспальной кровати под балдахином лицом вниз лежало распростёртое тело Сергея Сергеевича Паратова: его левая рука была пристёгнута за запястье к головке кровати тонким, но прочным брюссельским наручником; правая рука была на тот же манер привязана брючным ремнём… Рядом был брошен уже знакомый читателю кнут.

–Бедняга Паратов! – замогильным голосом произнёс Карандышев, - а Лариска, наверное, испугалась содеянного, и сиганула через иллюминатор…

–Постойте, кажется он дышит, - прервал Николая Капитоновича Фандорин, склоняясь над телом.

Действительно, Паратов дышал, и даже, более того – похрапывал, распространяя вокруг себя запах ядрёного перегара и чеснока.

В этот момент снаружи донёсся плеск воды, женский визг и смех. Привлечённые этим новым звуком, Фандорин и Карандышев почти синхронно оказались у распахнутого иллюминатора.

–Лариса Дмитриевна! Что Вы там делаете? – Карандышев удивился собственному голосу: вместо желаемого металла в нём вдруг проявились новые, бархатисто-барственные нотки, которых он никогда раньше не замечал. «Не иначе, как орденская лента оказывает благотворное воздействие на связки»,- подумалось ему.

–Играю с очаровательной каспийской нерпой! – ответила Лариса Дмитриевна, высовывая голову из воды, - я и не знала, что они заплывают из моря так высоко по течению! Она просто очаровательная! И очень похожа на человека! – услышав последние слова Ларисы Дмитриевны, Фандорин почему-то густо покраснел и заскрипел зубами, но этого никто не заметил.

–Эй, господа! Поднимитесь на палубу, да захватите из моей каюты пляжный халат, а то я совсем раздетая! И не развязывайте, пожалуйста этого придурка, а не то он опять топиться захочет! Пусть лучше спит!

@темы: жесть, фанфики, литература, Жестокий Романс, Роман Днепровский